Отец терпеть не мог, когда прихожане пели без души. Поэтому я страшно возмутилась, когда услышала, как на его похоронах люди в церкви начали бормотать гимны себе под нос. Я не могла смотреть на беднягу органиста в углу зала, представляя, как разозлился бы отец. Вот почему я сделала нечто невероятное: встала, подняла вверх руки и велела всем замолчать — да-да, прямо посреди церемонии. Я рассказала им, как не нравилось отцу играть на органе, если люди пели не от души, и попросила их сделать над собой усилие — хотя бы ради него. Мои дочери были в ужасе, а остальные в большинстве своем решили, кажется, что я сошла с ума. Однако мне нравится думать, что я сделала те похороны незабываемыми.
Я не колебалась, выбирая, под какую мелодию процессия выйдет из церкви. Конечно, это будет «In the Mood». Это название он смешно коверкал, говоря вместо «Mood» «Nude» — голышом.
И отец, и мать оставили нам четкие распоряжения относительно того, где и как захоронить их останки, но не сказали, какие именно — тела целиком или пепел. Конечно, существовал и третий вариант, но ни один из моих родителей не пожелал завещать свое тело для научных целей, а я не чувствовала себя вправе их переубеждать.
Чем дальше в лес, тем больше дров. Их выбор мест на кладбище был вообще полнейшим безумием. Мама хотела, чтобы ее похоронили рядом с дядей Вилли и тетей Тиной, у подножия кладбища Томнахурч, а отец собирался лежать вместе с родителями наверху. Мы говорили, что, возможно, им стоило бы подыскать участок, где они поместились бы вместе, но старый добрый шотландский прагматизм (и, в случае моего отца, еще и старая добрая шотландская скупость) одержал верх. Если у подножия холма есть одно свободное место, а на вершине — другое, зачем покупать еще? Зачем тратиться на новый участок? Оба считали, что мертвым все равно, где лежать, главное, чтобы все прошло достойно. Конечно, мои родители предпочитали следовать традициям, но одновременно отличались практицизмом и отсутствием сентиментальности. Отец частенько говорил, что будет махать маме рукой с вершины холма, а она неизменно отвечала, что ни за что не станет махать в ответ.
И вот моего отца кремировали, а потом почти год его прах в красивой резной урне, которую он наверняка бы одобрил, стоял у нас в гостиной на столе, пока мы не смогли собрать вместе всех родных и устроить церемонию погребения. Торопиться все равно было уже некуда. Он умер и теперь всегда был при нас. Даже наши уборщики, после первого потрясения, привыкли к его присутствию и, в каком-то смысле, с ним подружились. Они здоровались с отцом, приходя в дом, и аккуратно стирали пыль с латунной таблички на урне. Когда урну похоронили, они заметно расстроились. Людям не обязательно быть живыми, чтобы ощущалось их присутствие в доме.
На Рождество мы решили, что дедушка должен сидеть с нами за обедом, поэтому поставили урну во главе стола. Многим это, наверное, покажется странным, но для нас все выглядело совершенно нормально; мы даже надели на урну шапку Санта-Клауса. Вся семья подняла бокалы за тех, кого с нами больше нет и кто для нас так много значит, в том числе за него — последнего члена старшего поколения, покинувшего нас навсегда.
Эта смена поколений в семье произвела сильное впечатление на Анну, нашу младшую дочь, которая осознала, что мы с ее отцом теперь самые старшие, а они с сестрами идут за нами. Пережить смерть моего отца ей было тяжело не только потому, что она его обожала, но еще и потому, что она сильно пугалась при мысли о том, кто должен стать следующим.
Когда, наконец, настал момент предать прах отца земле, мы выбрали для этой роли сына моей сестры, на жизнь которого он оказал серьезное влияние. Барри с достоинством вынул урну с прахом дедушки из багажника машины и торжественно и осторожно опустил в яму. Анна решила, что дедушка наверняка бы не отказался от глоточка спиртного на посошок, и поэтому вылила на урну щедрую порцию виски. Отец счел бы этот жест страшным расточительством, в чем с ним явно был согласен востроглазый могильщик, переминавшийся поодаль.
Что бы, по нашему мнению, не происходило с душой человека после смерти, родные и друзья обычно нуждаются в каком-то месте, которое могли бы навещать, или в картине, которую видят внутренним взором, где лежат останки их близкого. Для некоторых это могила, для других — местность, где был развеян прах усопшего, как правило, имеющая некую связь с его жизнью. Многие предпочитают держать прах у себя, как мы сделали с моим отцом, но постоянно. Некоторые даже берут его в поездки туда, куда покойному нравилось бывать при жизни, или туда, где он хотел побывать, но так и не смог. Я знаю человека, который отвез прах своей матери в Нью-Йорк на уикенд, потому что она всегда хотела посмотреть Центральный Парк.
Кремации, впервые появившейся в Великобритании в начале XX века, сейчас отдает предпочтение большинство, и ее популярность объясняется отчасти разнообразием выбора относительно того, что сделать дальше с прахом покойного. Его можно запустить в космос или растворить в воде, где он образует коралловый риф, можно замешать в стекло и превратить в украшение, пресс-папье или вазу. Его можно насыпать в патрон, добавить в наживку для рыбалки или смешать с порохом для фейерверка, чтобы усопший покинул этот мир с шумом и треском, или даже спрессовать в крошечный настоящий бриллиант.
Когда нет специально выбранного «места упокоения» и обычные похороны невозможны, семье приходится нелегко — от этого особенно страдают родственники предполагаемых жертв убийства и тех, кто погиб в катастрофах, когда тела так и не удается обнаружить. Поэтому отказ от церемонии в момент, когда горе наиболее острое, представляет собой большую жертву со стороны семей тех, кто, подобно Генри, лежавшему некогда передо мной на секционном столе, решают завещать свои тела для анатомических и других научных исследований. Я прекрасно понимаю, как чувствуют себя родные, оставшиеся без официального прощания. Тело, завещанное для науки, по закону может удерживаться до трех лет — долгий срок для семьи, которая дожидается, пока прах к ней вернется. Однако, что касается этих доноров, мы надеемся, что уверенность в том, что соблюдено их собственное желание, хотя бы отчасти утешает родных.
Решение завещать свое тело для медицинских, стоматологических и научных исследований, а также в образовательных целях, не из тех, которые принимают необдуманно. Причины, по которым люди к нему приходят, бывают самые разные, но, как правило, все они альтруистичные, исходящие единственно из желания сделать свой вклад в науку, что позволит в дальнейшем спасать жизни или облегчать страдания. Некоторые наши доноры просто считают, что «мертвым уже все равно» и что их останки лучше применить с пользой, чем уничтожить или оставить гнить. Как однажды сказала мне очаровательная пожилая дама, упершись руками в бока: «Юная леди, это тело слишком прекрасно, чтобы его сжечь». Правда, имеются и причины чисто практические. Принимая во внимание среднюю стоимость траурной церемонии и похорон, которая в Лондоне составляет около 7000 фунтов, а в среднем по стране около 4000, экономическая привлекательность очевидна. Однако мы не осуждаем и такие мотивы. Это личный выбор человека, и наша задача — проследить, чтобы он был соблюден.
У нас, на кафедре анатомии Университета Данди, работает удивительная женщина, Вив — менеджер по работе с завещателями, — которая каждый день получает звонки от людей, интересующихся, как завещать свое тело науке. Кафедра анатомии — то место, где разговоры о смерти ведутся без неловких пауз, замалчиваний и уговоров. Некоторые будущие доноры просят разрешения зайти к нам, чтобы обсудить некоторые детали или полистать нашу Книгу памяти. Некоторые, наоборот, хотят обо всем договориться по телефону, чтобы как можно меньше участвовать в процессе. В таких случаях Вив отправляет им необходимые документы по почте — правда, бывало, что она сама садилась в машину и отвозила их людям домой, если считала, что те просто не решаются явиться лично, хотя и нуждаются в разговоре с глазу на глаз.